Южные вечера коротки. Вроде бы ночь только еще обозначилась где-то вдали дымкой фиолетовых покровов, еще вечер только наступил. А она уже тут как тут, вползла крадучись и враз навалилась на город душной чернотой.
Вот странность — и вечер быстро прошел, и ночь наступила стремительно, но одновременно мне казалось, что время тянется с мучительной медлительностью и бесконечностью, как изжеванная жвачка. И уже истончилось в дрожащую нерв-струну… Я устала от ожидания, я ловила себя на том, что напряженно вслушиваюсь в происходящее в отеле, пугаюсь каждого звука… Я включала музыку, заставляла себя сосредоточиться на ней, но через несколько минут обнаруживала, что опять ловлю звуки из коридора, а музыка мне только мешает.
Когда окна стали совсем черными, вернулся Никита. Он закрыл за собой дверь и тяжело привалился к ней.
Сердце у меня оборвалось и ухнуло куда-то вниз.
— Не пугайся… — сказал он. — Я живой.
— Что случилось?! — безголосо спросила я, — голос пропал.
— Ничего страшного… Умоюсь, и все в порядке будет.
Его пиджак был в грязи, рубашка порвана и испятнана кровью, а на лицо страшно было смотреть — мне показалось, что там одно кровавое месиво.
— Никита… — в ужасе прошептала я и шагнула к нему. — Давай помогу…
— Не надо. Я сам.
Он отклеился от двери, поморщился и осторожно потрогал плечо.
— Что там?.. Можешь двигать рукой?
— Могу.
— Я только помогу тебе это снять…
Закусив губу, я осторожно потянула вниз рукав пиджака. Когда пиджак повис на одном плече, он остановил:
— Подожди, — и полез во внутренний карман.
Сначала я не поняла, что он мне протягивает, а в следующее мгновение бросило в жар — это был мой паспорт. Я молча взяла его и спрятала в задний карман джинсов. Потом так же молча помогла ему раздеться.
— Все, дальше я сам, — сказал он и пошел в ванную.
Я стояла и не могла отвести глаз от ссадин и кровоподтеков, которыми чуть ли ни сплошь были покрыты его спина, плечи и руки. Никита закрыл за собой дверь, а я нервно повернулась в комнату, пытаясь собраться с мыслями и занять себя чем-то. Я почти обрадовалась, поняв, что надо приготовить постель для него, и начала торопливо снимать покрывало с кровати. Тут заметила, что руки просто ходят ходуном и стиснула их, унимая нервную дрожь. Потом вынула паспорт, раскрыла его и обнаружила сложенный продолговатый листок. Слезы заполнили глаза, и все поплыло, но я успела понять, что это билет на самолет. Торопливо проведя ладошкой по глазам, я отыскала дату вылета — завтра! Даже почти уже сегодня! Я закрыла лицо руками и заплакала.
Скоро… Скоро все кончится… Я и радовалась, и боялась поверить, что это правда. Да я и не поверю, пока колеса самолета не коснутся земли далеко-далеко отсюда… А может быть еще и потом, долго, я буду бояться, что вот проснусь, открою глаза, и окажется, что это был только счастливый сон: вон Людмила спит на соседней кровати…
Вдруг в коридоре, вблизи моей комнаты раздались шаги. Они звучали устрашающе громко, и я бросилась к двери. Оказались, двери были приоткрыты, — наверное отошли, когда Никита оттолкнулся от них и шагнул в комнату. Я захлопнула двери так, будто прямо в эту секунду кто-то собирался ворваться ко мне, торопливо несколько раз повернула ключ — сердце колотилось как сумасшедшее. Я уже привыкла сидеть взаперти, мне казалось, что распахнутая настежь дверь непременно грозит опасностью.
Никита вышел из ванной. Вода смыла кровь и грязь, а лоб и скулы «украсили» белые полоски лейкопластыря. Теперь вид избитого Никиты показался мне уже не таким шокирующим. Грязную одежду он тоже снял (меня ужасно раздражало, что Никита держал в номере смену белья и верхней одежды: «За каким чертом!» — психовала я — молча, конечно, — но теперь эта его, непонятная мне прихоть, оказалась очень кстати).
Никита сел в кресло, поморщился, устраиваясь удобнее. Положил голову на спинку и прикрыл глаза.
— Анюта, — позвал он негромко и замолчал. Я даже забеспокоилась.
— Что? Тебе что-нибудь нужно?
Никита покачал головой, потом сказал:
— Рано утром я отвезу тебя в аэропорт.
— Я видела билет.
Он открыл глаза и неловко улыбнулся:
— Для «прости»… достаточно?
— Почему ты отпускаешь меня?
— Это случилось бы рано или поздно… «Рано» уже ушло, а «поздно» — его лучше не дожидаться, оно и так слишком близко.
— Что будет с тобой?
Он усмехнулся:
— Да ничего не будет. Ты думаешь, происходит что-то из ряда вон? Нет. Нормальное выяснение отношений, только и всего.
— И кто это был? С кем выяснял отношения? С «партнерами»?
— Не знаю. Может, они. А может, Сахиб.
— Сахиб?.. Я слышала… они говорили, Сахиб опасен…
— Он не беспредельщик, меру знает. И понимает, что влез на чужую территорию, ущерб нанес.
— Ну врешь ведь! — с непонятной, злой досадой сказала я. — Только что сказал, что разборки мог Сахиб устроить, а теперь говоришь — «он понимает»!
— Я пока не знаю, кто подослал ко мне этих уродов. Но Сахиб вполне мог, чтоб счет сравнять. В ту ночь, когда тебя выкрали, мы с ребятами вломились к нему в дом… пошумели там немножко. Он кричал, что понятия не имел о намерениях своих людей, мол, они хотели сюрприз такой сделать ему в день рождения. Врал, конечно, я ему не поверил. А еще я не мог поверить, что ты от них сбежала, думал, что прячут тебя, велел искать по всему дому, ударил его пару раз. Как выяснилось, — неправ был. В общем, Сахиб просто не может вот так это оставить, без ответа Понимаешь? Но если сегодня были его парни, мы теперь квиты.
Он повернулся ко мне и опять поморщился.
— Может, тебе лучше лечь? — предложила я.
— Я бы выпил чего-нибудь.
Я открыла бар и несколько секунд разглядывала бутылки, выбирая, на чем остановиться.
— Хочешь водки?
— А ты выпьешь со мной?
Я помедлила и кивнула, — мне тоже надо было прийти в себя и хоть немножко успокоиться. Налила две стопки и, подходя к нему, вспомнила:
— Знаешь, а охранника-то в коридоре нет!
— Знаю. Он здесь, неподалеку.
— Ты Володе точно не хочешь позвонить?
— Не хочу, — и неожиданно проговорил: — Ведь ты со мной, больше мне ничего не надо.
Скажи он это несколькими днями, да что днями — несколькими часами раньше, я бы знала, как мне отреагировать на такие слова. Но сейчас я просто молчала. Села на ковер рядом с креслом, поставила на пол свою пустую стопку.
Никита выпил, прижал ладонь к губам, обожженным водкой.
Руки у него были красивые, сильные, и казалось невозможно им быть «злыми» — жесткими, сжатыми в кулаки, безжалостными. Но они были разбиты в кровь — он умел не жалеть ни себя, ни других. Это было противоречие — зло в красивой оправе. По крайней мере, такое не хотелось принимать. Да он весь был противоречие.
Раньше я имела твердое представление, что сутенер — это грязное и грубое, вульгарное животное, хам и пошляк, лишенный всякой чувствительности по отношению к женщине. Но Никита постоянно выламывался из этого шаблона, а я старалась этого не замечать, мне проще было видеть в нем схему, а не человека.
Никита, например, был начисто лишен вульгарности и не терпел ее — в доме он быстро ставил на место любого, кто относился по-хамски к «его девочкам», а по рассказам Людмилы я знала, что и клиенты не пользовались вседозволенностью. В нем сочеталось несочетаемое: порядочность и сутенерство.
Чем дольше я была с ним рядом, тем больше обнаруживалось такого, что противоречило изначальному принятому мной шаблону. И все чаще мне приходилось «подгонять» Никиту к нему, «не замечать» или отвергать «неподходящие» человеческие качества. Меня это злило, а в итоге я злилась на него, и эта злость помогала выпятить его негативные черты. Многому в нем я сопротивлялась, — так я не хотела себе признаваться, что давно уже в его присутствии мне становилось спокойнее — даже жесты и движения у него были какие-то успокаивающие. Может, он и сам не догадывался, но в них содержалось инстинктивное желание защитить…
— Я ведь не хотел брать тебя у Димы. Помнишь, он привел тебя в ресторан, чтобы показать «товар лицом», — усмехнулся Никита.
«Еще бы я не помнила! Тогда я впервые увидела Никиту и так удивилась внешнему сходству с одним из солистов-нанайцев, что сказала об этом подонку Димке».
— Я смотрел на тебя и думал, что не хочу тебя брать. Не спрашивай почему — я не знаю… Я давно, очень давно утратил все свои иллюзии по отношению к женщинам. У любой неприступности оказывалась своя цена, и часто очень не высокая. Чистота была только маской, и спадала она с поразительной легкостью. А непорочность скрывала такую развращенность… Я смотрел на тебя, и… может быть, я и не тебя пожалел, а себя — мне вдруг захотелось избежать разочарования. Но желание это возникло только на одну минуту. А потом все пошло по наработанному плану — обмен «документы-деньги» и без шума вывезти «покупку» из отеля. И еще осталось какое-то раздражение на тебя, ведь это ты заставила меня испытать это непонятное и совершенно не нужное чувство. Я разговаривал с тобой, смотрел на тебя — и из недовольства вырастала злость. Мне просто необходимо стало увидеть, доказать самому себе, что ты ничем не отличаешься от всех прочих, мне стало необходимо сломать тебя. И я сделал подлость… Сказать, что жалел потом о той ночи — ничего не сказать. Есть очень мало людей, кого уважаю. Нет, — Никита поморщился, — я не собираюсь намекать, что вот я-то хороший, а они все гады и уважения моего не достойны. Я сам такой же, как те, кого презираю в душе… даже хуже многих. А ты… вела себя не так… — он долго вздохнул.
— Знаешь… если попытаться объективно посмотреть… при всем том, что со мной случилось, ты — не худший вариант…
— Спасибо, — как будто через силу усмехнулся Никита.
— Правда. Если бы ты не взял меня у Димки, он продал бы меня в другое место. Такое я просто боюсь представить. Нет, конечно, было бы просто здорово, если бы ты забрал меня у негодяя, немедленно посадил бы в самолет, погрозил бы пальцем, типа: «Не ходите, дети, в Африку гулять!» и отправил домой, — я невесело улыбнулась.
Никита не поддержал моего «веселья», он медленно проговорил:
— Думаешь я не понимал, что тебе надо уезжать? Это была моя постоянная боль, которая то притупляется, то становится такой, что впору завыть бы.
В глазах Никиты было… он никогда не смотрел на меня так … боль, пронзительная и холодная, как лезвие… боль была в его глазах.
— Я-то гораздо лучше тебя понимал, что под тобой нет опоры… под тобой вулкан, который ты сама и разжигаешь все больше.
— Я тебя опорой считала…
Никита покачал головой.
— До какого-то момента это годилось. Но я знал, что в конце концов кто-то захочет проломить стенку, за которой я тебя прятал. Поступок Сахиба не был громом среди ясного неба, он был как раз закономерным — сколько же можно дразнить их, эти люди вовсе не обладают терпением матери Терезы. Беда была в другом — я-то надеялся, что держу ситуацию под контролем, взрыв «вулкана» смогу предусмотреть и вовремя уберу тебя из-под удара… А стенка оказалась с дырой.
— Предательство всегда застает врасплох. Я в этом убедилась, — усмехнулась я при мысли об Игорьке.
— Да. Расулу я доверял. Если бы не доверял, то и близко к тебе не подпустил бы. А верить человеку и одновременно ждать от него подлости… — Никита дернул уголком губ. — Так не бывает.
— Ты видел его после той ночи?
— Пока мы были у Сахиба, его привезли на виллу.
— И… где он теперь?
— Я его отпустил.
— Отпустил? — недоверчиво переспросила я. — Правда?
— Прогнал. Ты не веришь?
— Честно говоря — не очень. Я слышала… то есть я знаю… ты жестокий. А Расул… он тебя предал, с чего тебе быть с ним таким добреньким?
— Жестокий?.. — усмехнулся Никита.
— Нет? Не правда?
— Знаешь, а он тоже не поверил мне, что может уходить. Тогда я велел увезти его в город и выкинуть из машины. Если бы все это случилось до того, как я тебя узнал… ему бы пришлось по-другому отвечать, и плевал бы я на то, по какой причине он меня предал… А теперь… не то… У него есть женщина. Я не знаю как, но они заставили ее наврать Расулу про внезапно обнаруженную болезнь и про необходимость операции. На операцию, якобы, нужны деньги. Столько у него не было. Но вскоре ему подсказали, как можно их заработать.
— И все это — из-за меня?! — не поверила я.
— Да Сахиба просто повело на тебе, — Никита криво улыбнулся, — а денег у него… одно слово — турецкий султан, к тому же дешевые игрушки ему не нужны, не интересны. А Расул… когда я заставил его во всем признаться, я вдруг на мгновение оказался в его шкуре. И понял, что для тебя тоже на что угодно пошел бы… а там, пускай хоть убивают…
— Перестань! — то ли со злостью, то ли с обидой вдруг оборвала я Никиту. — Не смей!
— Что ты, Анюта? — не понял он.
— Не смей мне такое говорить! — я вскочила, как будто хотела, как будто могла убежать от него. — Ты заставлял меня выходить к ним… к этим… Сахибам… Я каждую ночь из кожи лезла, чтоб угодить… Все это время… каждый час я дрожала от мысли, что ты отдашь меня им… — голос у меня прерывался, в глазах стояли слезы, и в этот момент я ненавидела его больше, чем когда-либо раньше.
Он тоже встал, шагнул ко мне:
— Анюта…
— Не подходи!.. Не смей ко мне подходить!..
Но руки его уже сомкнулись за моей спиной, оставляя очень мало возможности для протеста. Если он думал так усмирить меня, то добился обратного — злость мгновенно превратилась в ярость. Как безумец рвется из смирительной рубашки, я забилась, разрывая кольцо его рук, уперлась ладонями в грудь… Он резко и коротко вдохнул, но кольца не разомкнул, это мои отпихивающие руки надломились, и я со всхлипом уткнулась ему в грудь.
— Я люблю тебя, Анюта.
Я плакала и мотала головой, не желая слушать его.
— Послушай меня, пойми… Как я мог сказать?.. Чего я мог ждать кроме слов: «Тогда отпусти!» А это все равно, что отказаться от тебя, потерять. Я знал, что ты уедешь, скоро… что придет день, когда тебе просто надо будет уехать, но сам я не мог, не хотел это время приближать. Не плачь, хорошая моя. Ты плачешь, а мне больно. У меня сердце болит.
Он гладил мои волосы, прижимался к ним щекой, говорил что-то тихое и ласковое. Потом взял лицо мое обеими руками и тихонько отстранил, заставил поднять его.
— Не плачь, пожалуйста, — проговорил он, бережно отирая мои мокрые щеки. — Нет, плачь, если хочется. Я и так уже знаю, какая ты мужественная, но ведь оно, твое мужество, тоже не беспредельное, правда? — Он улыбался мне с такой трогательной нежностью, что у меня слабели ноги. — Теперь я, наконец-то, вижу, что ты маленькая и слабая. Ты перестала быть со мной несгибаемым бойцом — ведь это награда, правда?
— Ты… ты… — я не находила нужного слова, потому что хотела сказать, что он мерзавец, что он не смеет… но одновременно хотела, чтоб он знал: я ведь понимаю, что вся моя «несгибаемость» сработала только благодаря ему, это он сберег меня в этом борделе…
Все с той же улыбкой он положил руку мне на затылок и прижал мою голову к груди.
— Знаешь, дело было даже и не в том, что ты потребовала бы отпустить тебя. Я просто… не мог сказать о своей любви. В твоих глазах был такой лед, такое презрение… А если я забывался, и слова уже готовы были сорваться с языка, ты умела отрезвить одним словом. Как в ту ночь, на берегу… Я боялся, что потерял тебя насовсем. Был в отчаянии, в лихорадке, как пьяный. В доме Сахиба… мы выбили из его людей признание, что это они тебя украли, но дальше… они в один голос твердили, что не могут тебя отдать, что тебя нет в доме, мол, — ты от них сбежала… Позвонил на виллу — ты там не появлялась, в отель — то же самое… Где искать? Я потерял голову… наверно, я убил бы там кого-нибудь, если бы ни ребята. Потом я попытался хоть что-то сообразить… и вспомнил о твоей бухте. Что я почувствовал, когда увидел тебя… Безумную радость, облегчение… и одновременно сердце так щемило от жалости, до слез… в общем, наверно, все это называется «любовь». И я готов был сказать тебе… А ты встретила меня словами, что я сам все подстроил, продал тебя… Как дубиной в лоб, аж в глазах потемнело… Прекрасное лекарство от непрошеной откровенности, — усмехнулся Никита. — Мне расхотелось говорить о своей любви. И вместо этого очень легко нашлись совсем другие слова… только с тобой ли я был жестоким, или сам себе рвал сердце?.. — Он умолк, как будто заколебался — продолжать ли… потом поморщился и сказал: — Один раз, когда ты меня вот так же задвинула на место, у меня вдруг появлялось острое желание в тот же вечер покончить со всеми этими переживаниями, нервами… Я злился и думал: «Жил ведь я без тебя, и было спокойно, просто, понятно. Если в твоих глазах я мразь и ничего больше, так я и хочу поступить как мразь. Выходит, обо мне тебе все-все понятно… а о себе? Ни черта ты не знаешь. Это я знаю, как расстаешься с девочкой-недотрогой, а возвращаешься к проститутке!»
Я отстранилась, насколько позволили его руки, посмотрела на него.
— Не смотри так…
— Ты… мог это сделать?..
Он покачал головой.
— Знаешь, когда стоишь где-то на высоте — на крыше, на обрыве… и вдруг потянет прыгнуть вниз, — испытывала такое? — Я кивнула. — Вот со мной тогда было что-то подобное… Только не с крыши вниз, а как прыжок в ад. Жутью от этих мыслей тянуло. Понимаешь меня? — я снова неуверенно кивнула, и он прижал меня к себе.
Не поднимая головы, я проговорила:
— Завтра… ты правда отпустишь меня?
— Конечно, — проговорил он и склонился ко мне низко, так, что губы тронули волосы.